|
|
Я никогда героем не была,
не жаждала ни славы, ни награды.
Дыша одним дыханьем с Ленинградом,
я не геройствовала, а жила…
О. Ф. Берггольц. «Февральский дневник»
Говорят,
что душа человека жива, пока о нем помнят. Не имеет значения, близкие
это люди, современники или потомки. Огромными братскими захоронениями и
множеством отдельных могильных холмиков на старых кладбищах Ленинграда
и пригородов осталась в истории скорбная блокадная эпопея. Память о
сотнях тысяч рядовых жителей, в них покоящихся, не должна исчезнуть
никогда.
Мы расскажем о судьбе одной женщины. Она не была
выдающейся поэтессой, «блокадной музой», как Ольга Федоровна Берггольц
(1910-1975). Она не была знаменитой художницей, автором поразительного
«Блокадного дневника», как Анна Петровна Остроумова-Лебедева
(1871-1955). Она была учительницей математики начальных классов средней
школы на 15-й линии Васильевского острова и жила здесь же, на 5-й
линии, в доме номер 52. Ее звали Татьяна Константиновна Мягкова, и
биографическую справку о ней невозможно найти ни в одной энциклопедии
или биографическом словаре. 8 сентября 1941 года она оказалась среди 2
миллионов 544 тысяч жителей, замкнутых в кольце блокады.
Перед
нами 43 письма, написанные Татьяной Константиновной в сентябре 1941 -
феврале 1942 года: листки пожелтевшей бумаги, плотно исписанные с обеих
сторон, давно выцветшие чернила, полустершийся карандаш, строки, густо
замазанные штемпельной краской при просмотре военной цензурой… До сих
пор эти документы эпохи никто еще не видел. Мы получили их
непосредственно от адресата Т. К. Мягковой - ее дочери Марины
Африкановны, летом 1941 года окончившей Ленинградский государственный
университет и служившей тогда медицинской сестрой госпиталя в
Череповце, а сейчас - жительницы Москвы.
Прочитаем некоторые из этих писем. (Ничего личного!)
12
сентября, пятница. Согласно хронике «Блокада день за днем» (1979),
составленной военным журналистом Абрамом Вениаминовичем Буровым
(1912-2000), который всю блокаду проработал в городских газетах, в этот
день на Ленинградском направлении шли тяжелые бои в районе Колпино.
Пароход «Орел» привел на западный берег Ладожского озера первые две
баржи с зерном и мукой. В Ленинграде - снижение продовольственных норм,
отныне рабочие получают по 500 граммов хлеба в день, служащие и дети до
12 лет - по 300, иждивенцы - по 250.
Этим же днем датировано
первое письмо Т. К. Мягковой. В ее квартире еще работает телефон,
который часто звонит. Все знакомые живы и здоровы.
16 сентября,
вторник. Тяжелый бой в районе Колпино продолжается. Рабочие Кировского
завода, оказавшегося практически на передовой, дают фронту танки. А
Татьяна Константиновна собирается в Университет, узнать о дипломе
дочери. «Настроение бодрое,- пишет она.-Чем могу, полезно помогаю
нашему двору. Кажется, в этом отношении больше мне делать нечего.
Переношу всю массу новых ярких впечатлений и ощущений даже на удивление
самой себе очень спокойно. Привет тебе от меня, от наших друзей и
знакомых». И в письме на следующий день: «Отношение людей ко мне стало,
заметно, очень хорошее. Я после, при нашей встрече, на которую не теряю
надежды,- расскажу тебе о том, какая я полезная старушка. В самые
бомбежки на чердаках по своей охоте торчала даже, пока наши мужчины еще
не раскачались. Теперь там людей хватает, и я не хожу. А интересно быть
на чердаке во время боя - куда лучше, чем в подвале».
Какую
огромную силу воли и окрыляющую душу веру в неизбежную победу над
сильнейшим врагом нужно иметь, чтобы писать так, когда напряжение
возрастает с каждым часом, идут бои за Павловск и Пушкин и уже получено
специальное задание по минированию промышленных предприятий для их
взрыва в случае сдачи города! Впрочем, как и другие рядовые
ленинградцы, Татьяна Константиновна об этом знать не могла.
21
сентября, воскресенье. В этот день в документе, составленном в одном из
немецких разведотделов, о жителях Ленинграда сказано: «Настроение
населения под влиянием жестоких ограничений в продовольственном
снабжении, а также общего военного положения чрезвычайно подавленное».
Т. К. Мягкова же получила, наконец, диплом дочери. Правда, квартирный
телефон уже не работает, и новостей о знакомых она пока не имеет.
«На
свет лимит маленький,- пишет Мягкова дочери во вторник, 30 сентября.-
Но я сыта вполне… Вид города меняется с каждым днем. Я с гордостью
смотрю на наших ленинградцев, за исключением некоторых. Такие всё
смелые, стойкие люди. Ничего-то они не боятся, ни о чём и ни о ком
подолгу не плачут и вида не показывают о своем горе. Работают много
все, прятаться как-то не умеют и не хотят. Последнее плохо. Ведь у нас
есть места защиты. У нас в доме почти что одно из лучших получилось на
все случаи…»
Но ленинградский сентябрь 1941 года имел и другой
итог. Он свидетельствовал о том, какие жестокие испытания предстоят
рядовым горожанам, не так много знавшим, конечно, из официальных
сообщений и потому об истинном положении вещей в подавляющем
большинстве еще не догадывавшимся.
1 октября, в среду - в день,
когда начались постоянные перевозки по Ладоге,-нормы продовольствия в
Ленинграде вновь были снижены: для рабочих и инженерно-технических
работников - 400 граммов хлеба в день, служащим, иждивенцам и детям -
по 200.
«Давай-ка я пока лучше дальше углового магазина и почты
подожду ходить…- в этот же день пишет Т. К. Мягкова.- Я не знаю ничего
нового ни о ком и ни о чём. Всё как-то держится в одном положении. Мы
все к нему начинаем привыкать и приспосабливаться - особенно это
заметно по всё нарастающему благоустройству газоубежища нашего дома…»
Неуловимые поначалу изменения в тоне и содержании писем постепенно
приобретают резкие очертания безжалостного блокадного быта.
Перенесемся
на месяц. (Как легко нам сделать это сейчас! Но что значило суметь
прожить каждый из этих 30 дней в замерзающем Ленинграде?)
7
ноября, вторник. Друг мужа Т. К. Мягковой (умершего еще до войны)
Василий Вялых предложил ей перебраться к нему: «У него и печка буржуйка
есть, и картошка, и кормовая свекла, керосин. «Поставим ширмочку» и
будем жить вместе. Но я всё-таки подожду ехать, пока целы окна у нас
самих… Керосин мы расходуем очень экономно, так что я готовлю еду в
своей печке… прикрыла трубу, оставив небольшую щель для нужной тяги,
попросила ящик один из-под цветов расколоть на щепочки - и так хорошо
все получается, без дров и керосина обойтись можно. И тепло, и как-то
симпатично. Дрова у нас есть, но их, конечно, надо беречь…» Еще жив и
кот Мишка, которого каждый из обитателей квартиры на 5-й линии
подкармливает, чем может. Но кошки - не люди, они не умеют есть
«жмы-ховокартофельные небольшие лепешки» с «кислой капустой».
25
ноября, вторник. Пять дней назад норму выдачи хлеба по карточкам
снизили в Ленинграде до минимума: рабочим - 250 граммов, всем остальным
- 125 граммов. Да и хлеб ли это был, особенно при почти полном
отсутствии других продуктов? Костлявая рука голода сжимается всё
сильнее. «Туже затягиваем мы наши пояса…- пишет Т. К. Мягкова.- В
квартире холодно. Я ношу все на себе самое теплое и только потому
согреваюсь. Ночью и пальто сверх одеяла кладу, и платок твой большой
одеваю…»
Но нет, не об этом следует подробно писать! Обязательно
нужно успеть сказать главное, благодаря чему человек при любых
обстоятельствах всегда остается человеком. «…Мишка наш вдруг исчез. Дня
три найти его я не могла. Накануне он был, видимо, здоров - его хозяйка
даже манной кашей его накормила. Нашла Мишку… в одном из ящиков на
тряпках - заснул кот мёртвым сном. Видно, смерть была мгновенная и
легкая -судя по позе и месту, она произошла во время сна. Верно, был
порок сердца, что ли». И дальше - единственный раз во всех блокадных
письмах Мягковой - прорывается крик души смертельно измученного
человека: «Жалеть не приходится. Кормить Мишу стало невозможно. Он не
хотел щи с кислой капустой, какими живу пока я, а хлеба из 125 гр.
много дать я не могла ему. Старалась кормить его хозяйка, но всё это
было не по вкусу по большей части Мишке - он жаловался и удивлялся».
Больше
семидесяти лет прошло с этой даты, пройдет еще сто, двести, триста,
пятьсот лет - навсегда сохранится память об этой крохотной блокадной
трагедии, навсегда останется жить благодарная Мишкина душа среди
близких ему людей, которых самих давно уже нет на свете…
Декабрьские
письма написаны карандашом. Чернила, конечно, не закончились - они
просто застыли, не выдержав «наружной» температуры в выстуженных
ленинградских квартирах.
2 декабря, вторник. «Напишу тебе просто
свои очередные переживания мелкого характера, вроде анекдота из жизни.
Захотелось мне, старушке одинокой, никому здесь не нужной, тоже свою
сто-граммную порцию шоколада получить. Срок получения истекал (был
вечер 30/ XI), а я еще не встречала своей доли нигде. Услышала я, что
довольно просто и очень хороший шоколад (60 р. кило) можно получить
вечером во время тревоги в Росконде. Я так и сделала. Пошла себе
потихоньку и стала. Стреляют зенитки, где-то (говорили прохожие) уже
публика пострадала недалеко, а нас человек 15 собралось, пожалели нас -
пустили и в магазин (около часа не пускали), и я в результате свою долю
имела. Публика вся, стоявшая со мной, могла или в милицию попасть под
штраф, или получить шоколад. Нам повезло. Милиционера близко не было.
Так же я и домой вернулась. Тревога была очень долгая. Публика весело
разговаривала в очереди, люди не хотят бояться и прятаться… Дети,
женщины, старухи - ходят по городу, несмотря на любые условия…» О еде:
«Я таки и без круп, без капусты и картошек - супы варю: лавровый лист,
перец душистый, сухой сельдерей и половина ложечки чайной масла
растительного (кончилось и оно), соль, горчицы немного - с хлебом
получается очень вкусно, и согреваешься при этом. Если не смотреть в
тарелку, можно думать, что и крупа есть».
10 декабря, среда.
Условия блокады требуют экономии во всем. «У нас давно не горит свет,-
пишет Мягкова опять же карандашом.- Ложусь в 6 ч. вечера и всю ночь
ворочаюсь - навьючу на себя теплые вещи и все мерзну, или куда-нибудь в
щелку дует. Пока живем, видишь, с какими пустяковыми, в сущности,
трудностями… Своих сухих полен у меня 35 штук, я из них только щепок
для приготовления горячей «пищи» беру. И всё это переношу я без всякой
грусти, ожидая лучшего и помня, что это все еще очень хорошее положение
сравнительно с очень и очень многими другими - хотя бы у тех, кто попал
к немцам… Живой должен о живом и думать. Может быть, нам суждено еще и
встретиться, и пожить вместе…»
25 декабря, четверг. Впервые
повышены хлебные нормы. Для рабочих - по 350 граммов в сутки, служащим,
иждивенцам и детям причитается по 200 граммов. Письмо от Татьяны
Константиновны совсем короткое - всего несколько строк -сил,
по-видимому, осталось немного: «Сегодня хлеба прибавили. Теперь, думаю,
не будет столько беды от истощения. Все же на 75 гр. в день нам,
иждивенцам, больше. Поздравляю с наступающим Новым годом. Шлю самые
лучшие пожелания…»
Год 1942-й. Январь. Сколько же прошло с того
сентября? Всего четыре месяца. В мирной, нормальной жизни они пролетели
бы совсем незаметно… Скрывать свое состояние, однако, уже невозможно.
«Я так обдумываю каждый свой шаг, чтобы не умереть от истощения,- пишет
Т. К. Мягкова в четверг, 1 января.- Очень многие пухнут и умирают. Я не
вспухла и чувствую себя лучше последнее время после прибавки хлеба.
Считаю себя на положении больной и строго слежу за режимом, который
себе придумала. Не беспокойся обо мне».
И вот наконец 23 февраля
1942 года, понедельник. В Ленинграде относительно тихо, всего 10
снарядов упало на город за сутки. К тому же они никому не причинили
вреда. Последнее в пачке писем Т. К. Мягковой. Написано чернилами,
ровным красивым почерком: «Переехать теперь в более спокойное место (то
есть эвакуироваться.- Г. М.) я не в силах. Лестницы для меня трудны, да
и дороги не по силам. Буду ждать тебя здесь. Здоровье мое при
нормальном питании и обстановке, верно, будет много лучше, если уже не
восстановится: у меня прекрасный желудок, и когда я бываю сыта - то и
двигаюсь увереннее. Весь организм сильно ослаблен, истощение было такой
степени, за которым уже идет смерть, но момент мною был своевременно
подмечен, я ничего не пожалела для обменов и благодарностей - и выплыла
опять на жизненный простор…»
Что же случилось дальше? Вряд ли мы
когда-либо узнаем об этом. Возможно, было еще несколько писем, но до ее
дочери они не дошли. Татьяна Константиновна Мягкова, как и сотни тысяч
рядовых ленинградцев, жертв блокады Великой войны, достойно прошла свой
путь до конца. Она умерла в марте 1942 года. Прах ее покоится в одной
из братских могил Смоленского кладбища.
ЗАХОРОНЕНИЯ С ДАТАМИ ВОЕННОГО ВРЕМЕНИ НА КОЛТУШСКОМ КЛАДБИЩЕ
Артемьева Ирина Марковна. 1868-1942.
Балакин Иван Иванович. 1888-1942.
Вересова Валентина Петровна. 1927-1943.
Замотин Иван Иванович. 1873-1942. Академик.
Зяблицын Александр Алексеевич. 1907-1942.
Мартынов Виктор Алексеевич. 1935-1943.
Мюляри Мария Фоминична (1879-1942), и внуки Лаура (1939-1942), Аарне (1941-1942), Вяйнё (1941-1942). Общий памятник.
Селиверстова Вера Николаевна. 1859-1941.
Серебрякова Светлана Николаевна. 1943-1944.
Степанов Василий Степанович. 1892-1942.
Степанова Устинья Абрамовна. 1870-1943.
Тюльковы Николай и Павел Александровичи. 1940-1943.
Г. Г. МАРТЫНОВ
[к содержанию номера]
|
